9756
Переводчик Юрченко Алена Александровна
912Свободен
Дата регистрации: 6 июня, 2016 г.
Россия, Москва
Женский
Специализации:
Устные переводы (Синхронный перевод, Последовательный перевод)
Письменные переводы (Перевод сайтов, Деловая и личная переписка, Политический, Художественный, Атомная энергетика, Биология, Еда и напитки, Изобразительное искусство, Искусство / литература, Кино и ТВ, Компьютеры: общая тематика, Кулинария, Лингвистика, Музыка, Политика, Реклама, Связи с общественностью (PR), Туризм, Управление персоналом, Философия)
Редактура
Стаж работы:
2 года
Родной язык:
Русский
Иностранные языки:
Английский
Французский
Фрилансер
Программы:
Word, Excel, LibreOffice, Paint, Word Pad, Power Point
Образование:
2013-2017 - Московский государственный университет. Специальность: «Международные отношения»(факультет мировой политики, студентка-бакалавр).
2003-2013-Гимназия № 5 города Черкесска с углубленным изучением английского языка.
Возраст:
27 лет
О себе:
Английский язык-уровень Advanced, французский язык-уровень Upper Intermediate. Пользователь ПК. Работаю в программах Word, Excel,Paint, LibreOffice, PowerPoint ,Word Pad.
Обладаю навыками зоопсихолога, ветеринара, педагога,историка, «нетворкера», аналитика, художника. Долгое время изучаю литературу в сферах медицины, биологии, экономической теории, психологии, участвую в различных образовательных проектах, связанных с данными сферами.
Призер Олимпиады по истории «Ломоносов» ( 2011 год)
Победитель серии региональных конкурсов в области вокального пения и игры на фортепиано (2003-2013 гг)
Номинирована на КМС по плаванию.
Публиковалась в региональных журналах КЧР («Новости КЧР», «Преодоление»), в сборнике стихов о Великой Отечественной войне, выпущенном «Издательским домом КЧР» ( в области стихосложения), номинирована на премию «Поэт года-2016» на портале Стихи.ру.
Ответственна, легко обучаема, мобильна, имею организаторские и аналитические способности,общительна, легко схожусь с людьми. Веду здоровый образ жизни. Из недостатков упомянула бы гиперактивность и неограниченную жажду познания , направленную в различные сферы жизни и деятельности.
Образцы переводов
Uyghur Muslim Ethnic Separatism in Xinjiang, China Elizabeth Van Wie Davis
Asia-Pacific Center for Security Studies
January 2008
Overview[1]
▪ The April 1990 armed uprising in Baren marked an increase in Uyghur Muslim violence in Xinjiang, China. Two justifications—ethnic separatism and religious rhetoric—are given. The Uyghurs, who reside throughout the immediate region, are the largest Turkic ethnic group living in Xinjiang as well as being overwhelmingly Muslim. This combination of ethnicity and religion also involves the movement of religious and political ideologies, weapons, and people.
▪ The desired outcome by groups that use violence is, broadly speaking, a separate Uyghur state, called either Uyghuristan or Eastern Turkistan, which lays claim to a large part of China. While some Uyghurs want a separate state, others want to maintain cultural distinction within an autonomous relationship with China, and others are integrating into the Chinese system. There is no single Uyghur agenda.
▪ The violent outbreaks in Xinjiang occur sporadically, and the groups that claim responsibility are frequently splintering, merging, and collapsing. Some of the Uyghur groups make claims that are difficult to substantiate. Nonetheless, the Uyghur grievances against the Chinese government have old roots. Some of the newer elements include Turkey’s unofficial support and Muslim funding and training from abroad.
▪ The heavy-handedness of the multiple “strike hard” campaigns by the central Chinese government in Xinjiang simultaneously tamps down violence in the short-run but fuels a sense of injustice and mistrust among the Uyghurs in the long-run. Beginning in 1996, regular “strike hard” campaigns were used to fight crime and threats to order by mobilizing police, but are used in this decade to deal increasingly with “separatism, extremism and terrorism.” A heavy police presence is a constant in Xinjiang.
▪ U.S. policy on this issue is constrained. Not only does the US need to work with China on issues of geostrategic importance, but also the Uyghurs who use violence have formed limited associations with groups that are categorized as terrorist organizations. The best option for the United States is to continue to encourage China to use the rule of law and to respect human rights.
Asia-Pacific Center for Security Studies
January 2008
Overview[1]
▪ The April 1990 armed uprising in Baren marked an increase in Uyghur Muslim violence in Xinjiang, China. Two justifications—ethnic separatism and religious rhetoric—are given. The Uyghurs, who reside throughout the immediate region, are the largest Turkic ethnic group living in Xinjiang as well as being overwhelmingly Muslim. This combination of ethnicity and religion also involves the movement of religious and political ideologies, weapons, and people.
▪ The desired outcome by groups that use violence is, broadly speaking, a separate Uyghur state, called either Uyghuristan or Eastern Turkistan, which lays claim to a large part of China. While some Uyghurs want a separate state, others want to maintain cultural distinction within an autonomous relationship with China, and others are integrating into the Chinese system. There is no single Uyghur agenda.
▪ The violent outbreaks in Xinjiang occur sporadically, and the groups that claim responsibility are frequently splintering, merging, and collapsing. Some of the Uyghur groups make claims that are difficult to substantiate. Nonetheless, the Uyghur grievances against the Chinese government have old roots. Some of the newer elements include Turkey’s unofficial support and Muslim funding and training from abroad.
▪ The heavy-handedness of the multiple “strike hard” campaigns by the central Chinese government in Xinjiang simultaneously tamps down violence in the short-run but fuels a sense of injustice and mistrust among the Uyghurs in the long-run. Beginning in 1996, regular “strike hard” campaigns were used to fight crime and threats to order by mobilizing police, but are used in this decade to deal increasingly with “separatism, extremism and terrorism.” A heavy police presence is a constant in Xinjiang.
▪ U.S. policy on this issue is constrained. Not only does the US need to work with China on issues of geostrategic importance, but also the Uyghurs who use violence have formed limited associations with groups that are categorized as terrorist organizations. The best option for the United States is to continue to encourage China to use the rule of law and to respect human rights.
Вооруженное восстание в Барене в апреле 1990 ознаменовало нарастание насилия со стороны уйгурских мусульман Синьцзяня (Китай). Это объясняется двумя причинами - этническим сепаратизмом и религиозной риторикой. Уйгуры, расселенные по всему данному региону - это самая большая тюркская этническая группа, проживающая в Синьцзяне, к тому же - ревностные мусульмане. Такое сочетание этнической идентичности и религии задействует религиозно-политические идеологические движения, оружие и людей. Желаемый результат, для групп, применяющих насилие, в общих чертах (в широком смысле, если не вдаваться в детали)-создание отдельного уйгурского государства, названного либо Уйгурстан, либо Восточный Туркестан, претендующего на получение большой части Китая. В то время, как часть уйгуров желают независимого государства, другие хотят сохранить культурные различия и, через получение автономии-отношения (контакты, связи) с Китаем, а третьи - объединиться с китайской системой. Единая уйгурская программа отсутствует. Вспышки насилия в Синьцзяне происходят периодически, а группы, несущие за них ответственность, нередко раскалываются, сливаются или распадаются. Некоторые уйгурские группы выдвигают требования, которые трудно обосновать. Тем не менее, у уйгурского недовольства китайским правительством старые корни. Некоторые новые элементы включают неофициальную помощь Турции, спонсирование и обучение мусульманами из-за границы. Засилье многократных кампаний "жесткого подавления", проводимых китайским правительством в Синьцзяне одновременно сдерживает насилие на короткий срок и разжигает чувства несправедливости и недоверия среди уйгуров в долгосрочном периоде. Начавшись в 1996,кампании "жесткого подавления" использовались для борьбы с преступностью и нарушениями правопорядка посредством мобилизации полиции, но в этом десятилетии как правило, имели дело с "сепаратизмом, экстремизмом, терроризмом". Усиленное полицейское патрулирование - постоянное явление в Синьцзяне. Политика США по данному вопросу довольно сдержанна. Не только США имеет необходимость сотрудничать с Китаем по проблемам геостратегической важности, но и уйгуры, применяющие насилие сформировали ограниченные союзы с группами, классифицируемыми как террористические организации. Лучший выбор для США - продолжить поощрять Китай пользоваться принципами верховенства закона и уважения прав человека.
Relative Deprivation in the Islamic World
Education in the developing world, more so than elsewhere, is a means to social advancement—at least for those without special privi- lege. At the same time, many Muslim countries have suffered develop- ment crises and have failed to create decent jobs for university graduates. This is true especially for countries with high shares of graduates like Egypt and Palestine. We might speculate that political rebellions grow out of the frustrated expectations of the educated. If acquiring a degree in higher education is a reflection of high hopes and ambition, does thwarted ambition produce militants among university graduates? Can this help us explain the patterns we documented in chapter 1?
Frustrated Ambitions and Relative Deprivation
The link between frustrated ambitions and political radicalization, known as relative deprivation theory, has a venerable tradition—a classic ex- planation of the onset of rebel movements dating back to Aristotle and Tocqueville. The theory is not about absolute deprivation or poverty as such, factors that are not necessarily linked to militancy (Krueger 2007). It is about expectations of social advancement—both individual and collective—that first are raised and then disappointed. When disappoint- ment follows a phase of progress, which raises hopes high, rebellion is triggered.
This is an individual-level explanation that has been out of fashion for more than two decades. Political scientists have traditionally tried to use it to account for the onset of rebellions and revolutions in certain coun- tries and not others, producing at best ambiguous empirical findings (Ber- man et al. 2011; Davies 1962; Gurr 1970; Salert 1976; Finkel and Rule 1986; Piazza 2006). In our case, however, we are not concerned with explaining the emergence of Islamist militancy as a whole but rather with the internal composition of groups within each country’s radical sector. Relative deprivation could explain why more graduates became radical- ized, specifically in the poorer Islamic countries that have gone through development crises since the 1970s.
Education in the developing world, more so than elsewhere, is a means to social advancement—at least for those without special privi- lege. At the same time, many Muslim countries have suffered develop- ment crises and have failed to create decent jobs for university graduates. This is true especially for countries with high shares of graduates like Egypt and Palestine. We might speculate that political rebellions grow out of the frustrated expectations of the educated. If acquiring a degree in higher education is a reflection of high hopes and ambition, does thwarted ambition produce militants among university graduates? Can this help us explain the patterns we documented in chapter 1?
Frustrated Ambitions and Relative Deprivation
The link between frustrated ambitions and political radicalization, known as relative deprivation theory, has a venerable tradition—a classic ex- planation of the onset of rebel movements dating back to Aristotle and Tocqueville. The theory is not about absolute deprivation or poverty as such, factors that are not necessarily linked to militancy (Krueger 2007). It is about expectations of social advancement—both individual and collective—that first are raised and then disappointed. When disappoint- ment follows a phase of progress, which raises hopes high, rebellion is triggered.
This is an individual-level explanation that has been out of fashion for more than two decades. Political scientists have traditionally tried to use it to account for the onset of rebellions and revolutions in certain coun- tries and not others, producing at best ambiguous empirical findings (Ber- man et al. 2011; Davies 1962; Gurr 1970; Salert 1976; Finkel and Rule 1986; Piazza 2006). In our case, however, we are not concerned with explaining the emergence of Islamist militancy as a whole but rather with the internal composition of groups within each country’s radical sector. Relative deprivation could explain why more graduates became radical- ized, specifically in the poorer Islamic countries that have gone through development crises since the 1970s.
Относительная депривация в исламском мире.
Образование в развивающемся мире, в большей степени,чем где-либо еще-это средство на пути к социальному прогрессу- по крайней мере для тех,кто не имеет особых привилегий. В то же время, многие мусульманские страны пострадали от кризисов в развитии и не смогли создать достойных профессий для выпускников университетов. Это наиболее актуально для стран c высокой долей населения с высшим образованием, таких как Египет и Палестина. Мы могли бы сделать предположение,что политические бунтыпроизрастают из неудовлетворенных ожиданий высокообразованных. Если получение степени в процессе высшего образования -это отражение завышенных ожиданий и амбиций, могут ли разрушенные амбиции плодить боевиков среди выпускников ВУЗов? Может ли это помочь нам разъяснить примеры, приведенные в главе 1?
Расстроенные амбиции и взаимные лишения.
Связь между неудовлетворенными амбициями и политической радикализацией, известная как теория относительной депривации имеет древнюю традицию- классическое объяснение возникновения повстанческих движений восходит к Аристотелю и Токвиллю. Теория описывает не абсолютную обездоленность или бедность как таковые, эти факторы не обязательно связаны с боевыми действиями (Крюгер,2007). Она повествует о социальном прогрессе -как индивидуальном,так и коллективном-которые вначале возрастает,а затем…разбивает надежды(не оправдывает надежд.)
Когда разочарование следует за фазой продвижения, который высоко возносит надежды, активизируется открытое неповиновение.
Существует объяснение на уровне индивида, "вышедшее из моды"уже как два десятилетия. Ученые -политологи ,как правило, старались учитывать его при возгорании мятежей и революций в конкретных странах , но не во всех остальных, выдвигая,в лучшем случае, двусмысленные эмпирические факты( Берман и союзники ,2011; Дэвис, 1962; Гурр, 1970; Салерт , 1976; Финкел и Рул , 1986; Пьяцца, 2006). Тем не менее, в нашем случае, мы ставим задачейобъяснить "пробуждение исламского милитаризма" не в целом, а ,скорее, с учетом внутреннего состава группировок внутри радикального сектора каждой страны. Теория относительной депривации может объяснить , почему все больше выпускников становятся радикалами, особенно в беднейших исламских странах, которые преодолевали кризис развития с 1970-х.
Образование в развивающемся мире, в большей степени,чем где-либо еще-это средство на пути к социальному прогрессу- по крайней мере для тех,кто не имеет особых привилегий. В то же время, многие мусульманские страны пострадали от кризисов в развитии и не смогли создать достойных профессий для выпускников университетов. Это наиболее актуально для стран c высокой долей населения с высшим образованием, таких как Египет и Палестина. Мы могли бы сделать предположение,что политические бунтыпроизрастают из неудовлетворенных ожиданий высокообразованных. Если получение степени в процессе высшего образования -это отражение завышенных ожиданий и амбиций, могут ли разрушенные амбиции плодить боевиков среди выпускников ВУЗов? Может ли это помочь нам разъяснить примеры, приведенные в главе 1?
Расстроенные амбиции и взаимные лишения.
Связь между неудовлетворенными амбициями и политической радикализацией, известная как теория относительной депривации имеет древнюю традицию- классическое объяснение возникновения повстанческих движений восходит к Аристотелю и Токвиллю. Теория описывает не абсолютную обездоленность или бедность как таковые, эти факторы не обязательно связаны с боевыми действиями (Крюгер,2007). Она повествует о социальном прогрессе -как индивидуальном,так и коллективном-которые вначале возрастает,а затем…разбивает надежды(не оправдывает надежд.)
Когда разочарование следует за фазой продвижения, который высоко возносит надежды, активизируется открытое неповиновение.
Существует объяснение на уровне индивида, "вышедшее из моды"уже как два десятилетия. Ученые -политологи ,как правило, старались учитывать его при возгорании мятежей и революций в конкретных странах , но не во всех остальных, выдвигая,в лучшем случае, двусмысленные эмпирические факты( Берман и союзники ,2011; Дэвис, 1962; Гурр, 1970; Салерт , 1976; Финкел и Рул , 1986; Пьяцца, 2006). Тем не менее, в нашем случае, мы ставим задачейобъяснить "пробуждение исламского милитаризма" не в целом, а ,скорее, с учетом внутреннего состава группировок внутри радикального сектора каждой страны. Теория относительной депривации может объяснить , почему все больше выпускников становятся радикалами, особенно в беднейших исламских странах, которые преодолевали кризис развития с 1970-х.
ECONOMIC inequality in the United States is at its highest level since the 1930s, yet most Americans remain relatively unconcerned with the issue. Why?
One theory is that Americans accept such inequality because they overestimate the reality of the “American dream” — the idea that any American, with enough resolve and determination, can climb the economic ladder, regardless of where he starts in life. The American dream implies that the greatest economic rewards rightly go to society’s most hard-working and deserving members.
Recently, studies by two independent research teams (each led by an author of this article) found that Americans across the economic spectrum did indeed severely misjudge the amount of upward mobility in society. The data also confirmed the psychological utility of this mistake: Overestimating upward mobility was self-serving for rich and poor people alike. For those who saw themselves as rich and successful, it helped justify their wealth. For the poor, it provided hope for a brighter economic future.
In studies by one author of this article, Shai Davidai, and the Cornell psychologist Thomas Gilovich, published earlier this year in Perspectives on Psychological Science, more than 3,000 respondents viewed a graph of the five income quintiles in American society and were asked to estimate the likelihood that a randomly selected person born to the bottom quintile would move to each of the other income quintiles in his lifetime. These estimates were compared with actual mobility trends documented by the Pew Research Center. Participants in the survey overshot the likelihood of rising from the poorest quintile to one of the three top quintiles by nearly 15 percentage points. (On average, only 30 percent of individuals make that kind of leap.)
Studies by another author of this article, the University of Illinois psychologist Michael W. Kraus, and his colleague Jacinth J.X. Tan, to be published in next month’s issue of the Journal of Experimental Social Psychology, found a similar pattern: When asked to estimate how many college students came from families in the bottom 20 percent of income, respondents substantially misjudged.
One theory is that Americans accept such inequality because they overestimate the reality of the “American dream” — the idea that any American, with enough resolve and determination, can climb the economic ladder, regardless of where he starts in life. The American dream implies that the greatest economic rewards rightly go to society’s most hard-working and deserving members.
Recently, studies by two independent research teams (each led by an author of this article) found that Americans across the economic spectrum did indeed severely misjudge the amount of upward mobility in society. The data also confirmed the psychological utility of this mistake: Overestimating upward mobility was self-serving for rich and poor people alike. For those who saw themselves as rich and successful, it helped justify their wealth. For the poor, it provided hope for a brighter economic future.
In studies by one author of this article, Shai Davidai, and the Cornell psychologist Thomas Gilovich, published earlier this year in Perspectives on Psychological Science, more than 3,000 respondents viewed a graph of the five income quintiles in American society and were asked to estimate the likelihood that a randomly selected person born to the bottom quintile would move to each of the other income quintiles in his lifetime. These estimates were compared with actual mobility trends documented by the Pew Research Center. Participants in the survey overshot the likelihood of rising from the poorest quintile to one of the three top quintiles by nearly 15 percentage points. (On average, only 30 percent of individuals make that kind of leap.)
Studies by another author of this article, the University of Illinois psychologist Michael W. Kraus, and his colleague Jacinth J.X. Tan, to be published in next month’s issue of the Journal of Experimental Social Psychology, found a similar pattern: When asked to estimate how many college students came from families in the bottom 20 percent of income, respondents substantially misjudged.
Экономическое неравенство в Соединенных Штатах находится на самом высоком уровне с 1930-х годов, но большинство американцев проявляют относительную беспечность по данному вопросу. Почему? Одна теория состоит в том, что американцы принимают такое неравенство, потому что они переоценивают реальность "американской мечты" - идеи, что любой американец,обладающий достаточной решимостью и непреклонностью, может подняться по экономической лестнице, независимо от того, где он начинает жизнь. Американская мечта подразумевает, что наибольшие экономические выгоды справедливо отходят к наиболее трудолюбивым и достойным членам общества. Недавние исследования, проведенные двумя независимыми исследовательскими группами (главы каждого из которых являются авторами этой статьи) выявили, что американцы по всему спектру экономики действительно сильно недооценили масштаб вертикальной мобильности в обществе. Данные также подтвердили психологическую полезность этой ошибки: переоценка вертикальной мобильности была выгодна как для богатых, так и бедных людей.Тем, кто считал себя богатым и успешным, это помогло оправдать свое богатство. Для бедных это обеспечило надежду на светлое экономическое будущее. В исследованиях одного из авторов этой статьи, Шая Давидаи и Корнельского психолога Томас Гилович, ранее в этом году публиковавшегося в "Перспективах развития психологической науки", более 3000 респондентов рассмотрели график пяти исходных квинтилей в американском обществе и попросили оценить вероятность того, что случайно выбранный человек, родившийся в нижней квинтили бы перейти в каждый из других квинтилей в течение жизни. Эти оценки были сопоставлены с реальными тенденциями мобильности,содержащимися в документах научно-исследовательского центра Pew Research Center. Участники опроса "перескочили" вероятность подъема из беднейшей части населения к одной из трех верхних квинтилей почти на 15 процентных пунктов. (В среднем только 30 процентов людей делают такой скачок.) Исследования другого автора этой статьи, психолога Майкл В. Краус из университета Иллинойса и его коллеги Гиацинта Тана, которое будет опубликовано в следующем месяце в "Журнале экспериментальной социальной психологии", выявили похожую закономерность: когда исследователя попросили оценить, насколько много студентов пришло из семей с доходом на 20% ниже нормы, респонденты существенно их недооценили.
Covering 32% of all forest area, boreal forests are one of the last relatively intact terrestrial biomes and are a critical carbon sink in global climate dynamics. Naturally dynamic forest landscapeswith mature and old- growth boreal forests, provide products that are culturally and economically important,
from wood-based lumber, pulp, and wood to nonwood products, such as animal meat and fur, mushrooms, nuts and berries, resins, and medicinal extracts . Intensive wood harvest and conservation of naturally dynamic intact forests tend to be mutually exclusive. In protected areas, where biodiversity is highly valued, wood harvests are limited or banned outright.Increasing domestic forest protection without simultaneously decreasing demand for wood necessitates an increase in foreign imports, introducing
a negative impact on forest biodiversity elsewhere. On an international scale,
a net gain in forest protection is ques- tionable if local protection shifts log-
ging pressure to natural forests in less privileged areas of the world. This
is especially problematic as conservation area networks usually function better in landscapes with a shorter land-use history. Increasing demand for both wood products and forest conservation in Asian and European countries, such as China and Finland, has placed increasing pressure on neighboring forests in Russia.
from wood-based lumber, pulp, and wood to nonwood products, such as animal meat and fur, mushrooms, nuts and berries, resins, and medicinal extracts . Intensive wood harvest and conservation of naturally dynamic intact forests tend to be mutually exclusive. In protected areas, where biodiversity is highly valued, wood harvests are limited or banned outright.Increasing domestic forest protection without simultaneously decreasing demand for wood necessitates an increase in foreign imports, introducing
a negative impact on forest biodiversity elsewhere. On an international scale,
a net gain in forest protection is ques- tionable if local protection shifts log-
ging pressure to natural forests in less privileged areas of the world. This
is especially problematic as conservation area networks usually function better in landscapes with a shorter land-use history. Increasing demand for both wood products and forest conservation in Asian and European countries, such as China and Finland, has placed increasing pressure on neighboring forests in Russia.
Покрывающие около 32 % от общей площади лесного массива, бореальные леса являются одним из наименее поврежденных наземных биомов и критически значимыми поглотителями(потребителями) углерода в глобальной динамике климата. Естественно развивающиеся лесные ландшафты, включающие зрелые и стареющие бореальные леса производят продукты, важные для экономики и культуры: от древесных материалов, целлюлозы и собственно древесины до недревесных продуктов, таких как мясо, мех животных, грибы, ягоды, орехи, смолы и лекарственные экстракты(3). Интенсивный сбор древесины и сохранение естественных динамично развивающихся нетронутых лесов, как правило, являются взаимоисключающими. В охраняемых районах, где биоразнообразие высоко ценится, лесозаготовки ограничены или полностью запрещены. Усиление мер защиты местных лесов без одновременного снижения спроса на древесину требует увеличения иностранного импорта, что порождает негативное воздействие на лесное биоразнообразие в других местах. В международном масштабе , чистая прибыль от охраны лесов весьма сомнительна, если защита на местном уровне переносит нагрузку на леса в менее привилегированных районах мира. Это создает дополнительные проблемы, так как сети заповедных зон функционируют лучше (эффективнее) в ландшафтах с более коротким периодом землепользования. Растущий спрос одновременно на древесные продукты и на защиту лесов в азиатских и европейских странах, таких , как Китай и Финляндия, оказывает все большее влияние на леса в соседней России.
Тарифы
Письменный перевод:
Английский
410-460
РУБ
/ 1800 знаков
Французский
480-500
РУБ
/ 1800 знаков
Устный перевод
2500-4000
РУБ
/ час
Редактура
400-700
РУБ
/ 1800 знаков
