6570
Переводчик Елена Медведева
884Свободен
Дата регистрации: 9 декабря, 2015 г.
Россия, Москва
Женский
Специализации:
Письменные переводы (Перевод сайтов, Деловая и личная переписка, Художественный, Договоры и контракты, Технический, Юриспруденция, История, Недвижимость, Перевод личных документов, Строительство)
Стаж работы:
5 лет
Родной язык:
Русский
Иностранные языки:
Английский
Фрилансер
Программы:
MS Office
Образование:
АНО "Российская Академия Предпринимательства", 2012
Возраст:
36 лет
О себе:
Добрый день! Предлагаю услуги письменного перевода (английский язык) по общей, технической, юридической тематике. Опыт переводов - 5 лет (работа в крупных иностранных компаниях в сферах строительства и производства).
Люблю своё дело и стремлюсь совершенствоваться в нём.
Образцы переводов
Среди людей, интересующихся восточным историческим холодным оружием, время от времени возникают дискуссии, связанные с терминологией, касающейся коротко-клинкового холодного оружия, относящегося к Центральной Азии. Конкретнее, речь идёт о пешкабзе (pesh-kabz) (Рис. 1) и каруде (karud) (Рис. 2). В данной статье мы попытались разобраться с этим вопросом.
Изучив зарубежные и отечественные источники, удалось выяснить, что на сегодняшний день в оружиеведческой литературе не существует единого мнения, являются ли пешкабз и каруд одним и тем же оружием, которое в зависимости от региона просто называется по-разному или это самостоятельные формы.
Первое упоминание этого оружия мы встречаем у Эгертона. В своём каталоге он приводит изображения и описания ножей, которые он называет пешкабз: «381. Кинжал или нож, «пешкабз», прямой клинок с односторонней заточкой. Стальная полая рукоять…» (1), «484. Кинжал, «пеш-кабз». Клинок с двойным изгибом…» (2), «617. Кинжал, «пешкабз». Изогнутый рельефный клинок, утолщённый у острия…», «621. Кинжал, «пешкабз». Клинок с односторонней заточкой, широкая прямая спинка…», «623. Кинжал, «пешкабз». Изогнутый клинок с широкой спинкой…»(3), «718. Кинжал, «пешкабз». Прямой клинок…»(4). Как мы видим, Эгертон называл «пешкабзом» коротко-клинковое оружие и с изогнутыми, и с прямыми клинками. Термин «каруд» им вообще не упоминается.
Стоун в своём Глоссарии Оружия и доспехов упоминает оба этих термина. Говоря о пешкабзе, он пишет, что «Пешкабз – форма кинжала, применявшегося в Персии и Северной Индии. Клинок имеет Т-образное сечение и достаточно широк у эфеса, ниже резко сужается и затем продолжает сужаться до очень тонкого острия. Как правило, клинок прямой, но нередко имеет выраженный изгиб…» На рисунке 551 Стоун приводит изображения четырёх предметов, которые он называет «пеш-кабз», два из которых с прямым клинком, один с сильным и один с незначительным изгибом (5). Однако он выделяет и «каруд», описывая его достаточно коротко: «Персия, пешкабз с прямым лезвием», ссылаясь на более раннюю работу Мозера (6), которую нам удалось найти. Это прижизненный каталог коллекции Генри Мозера, опубликованный в 1912 году и представляющий из себя папку с листами гравюр коллекции. На листе, описывающем вкладку XII, приводится предмет под номером 256 (на вкладке этот предмет изображён и видно, что спинка у него прямая, без изгиба), который назван «каруд» (karoud) (7).
Изучив зарубежные и отечественные источники, удалось выяснить, что на сегодняшний день в оружиеведческой литературе не существует единого мнения, являются ли пешкабз и каруд одним и тем же оружием, которое в зависимости от региона просто называется по-разному или это самостоятельные формы.
Первое упоминание этого оружия мы встречаем у Эгертона. В своём каталоге он приводит изображения и описания ножей, которые он называет пешкабз: «381. Кинжал или нож, «пешкабз», прямой клинок с односторонней заточкой. Стальная полая рукоять…» (1), «484. Кинжал, «пеш-кабз». Клинок с двойным изгибом…» (2), «617. Кинжал, «пешкабз». Изогнутый рельефный клинок, утолщённый у острия…», «621. Кинжал, «пешкабз». Клинок с односторонней заточкой, широкая прямая спинка…», «623. Кинжал, «пешкабз». Изогнутый клинок с широкой спинкой…»(3), «718. Кинжал, «пешкабз». Прямой клинок…»(4). Как мы видим, Эгертон называл «пешкабзом» коротко-клинковое оружие и с изогнутыми, и с прямыми клинками. Термин «каруд» им вообще не упоминается.
Стоун в своём Глоссарии Оружия и доспехов упоминает оба этих термина. Говоря о пешкабзе, он пишет, что «Пешкабз – форма кинжала, применявшегося в Персии и Северной Индии. Клинок имеет Т-образное сечение и достаточно широк у эфеса, ниже резко сужается и затем продолжает сужаться до очень тонкого острия. Как правило, клинок прямой, но нередко имеет выраженный изгиб…» На рисунке 551 Стоун приводит изображения четырёх предметов, которые он называет «пеш-кабз», два из которых с прямым клинком, один с сильным и один с незначительным изгибом (5). Однако он выделяет и «каруд», описывая его достаточно коротко: «Персия, пешкабз с прямым лезвием», ссылаясь на более раннюю работу Мозера (6), которую нам удалось найти. Это прижизненный каталог коллекции Генри Мозера, опубликованный в 1912 году и представляющий из себя папку с листами гравюр коллекции. На листе, описывающем вкладку XII, приводится предмет под номером 256 (на вкладке этот предмет изображён и видно, что спинка у него прямая, без изгиба), который назван «каруд» (karoud) (7).
Among those interested in Oriental historical arms, discussions related to terminology of Central Asian short-bladed cold steel emerge from time to time. Specifically it is referred to pesh-kabz and karud (Fig.2). In the present article we have tried to clarify this question.
After investigation of foreign and native references it was managed to ascertain that currently there is no consensus in weapon studies literature, either pesh-kabz and karud are the same weapons which are being called differently depending on the region, or if it appears to be independent forms.
The first mention of these arms we find at Egerton’s. In his catalogue he presented images and descriptions of the knives which he called pesh-kabz: “381. Dagger or knife, “pesh-kabz”, straight blade with one-sided grinding. Cored hilt made of steel…” (1), “484. Dagger, “pesh-kabz”. Double-bended blade…” (2), “617. Dagger, “pesh-kabz”. Flexuous embossed blade thickened at the edge…”, “621. Dagger, “pesh-kabz”. Blade with one-sided grinding, wide straight back…”, “623. Dagger, “pesh-kabz”. Flexuous blade with wide back…” (3), “718. Dagger, “pesh-kabz”. Straight blade…” (4). Therefore, Egerton called “pesh-kabz” short-bladed weapons both with flexuous and with straight blades. He did not use the term “karud” at all.
Stone in his Glossary of Arms and armor mentioned both of these terms. In speaking of pesh-kabz, he wrote that “Pesh-kabz is a type of a dagger which was used in Persia and Northern India. Its blade has T-shaped section and it is rather wide at the handle, sharply tapering lower and then goes on tapering up to tenuous edge. Generally the blade is straight but frequently it has expressed bend…” At picture No. 551 Stone presented four items which he called “pesh-kabz”, two of them have straight blades, one with tight bend and one with negligible bend (5). However he also distinguished “karud”, describing it rather shortly: “Persia, pesh-kabz with straight blade” with reference to elder Moser’s study (6), which we were managed to retrieve. It is a catalogue of Henry Moser’s intravitam collection, published in 1912 and presenting a folder with sheets of collection’s engravings. In the sheet describing enclosure XII item No. 256 was presented (this item is depicted in the enclosure and it is evident that its back is straight, with no bending), which was called “karoud” (7).
After investigation of foreign and native references it was managed to ascertain that currently there is no consensus in weapon studies literature, either pesh-kabz and karud are the same weapons which are being called differently depending on the region, or if it appears to be independent forms.
The first mention of these arms we find at Egerton’s. In his catalogue he presented images and descriptions of the knives which he called pesh-kabz: “381. Dagger or knife, “pesh-kabz”, straight blade with one-sided grinding. Cored hilt made of steel…” (1), “484. Dagger, “pesh-kabz”. Double-bended blade…” (2), “617. Dagger, “pesh-kabz”. Flexuous embossed blade thickened at the edge…”, “621. Dagger, “pesh-kabz”. Blade with one-sided grinding, wide straight back…”, “623. Dagger, “pesh-kabz”. Flexuous blade with wide back…” (3), “718. Dagger, “pesh-kabz”. Straight blade…” (4). Therefore, Egerton called “pesh-kabz” short-bladed weapons both with flexuous and with straight blades. He did not use the term “karud” at all.
Stone in his Glossary of Arms and armor mentioned both of these terms. In speaking of pesh-kabz, he wrote that “Pesh-kabz is a type of a dagger which was used in Persia and Northern India. Its blade has T-shaped section and it is rather wide at the handle, sharply tapering lower and then goes on tapering up to tenuous edge. Generally the blade is straight but frequently it has expressed bend…” At picture No. 551 Stone presented four items which he called “pesh-kabz”, two of them have straight blades, one with tight bend and one with negligible bend (5). However he also distinguished “karud”, describing it rather shortly: “Persia, pesh-kabz with straight blade” with reference to elder Moser’s study (6), which we were managed to retrieve. It is a catalogue of Henry Moser’s intravitam collection, published in 1912 and presenting a folder with sheets of collection’s engravings. In the sheet describing enclosure XII item No. 256 was presented (this item is depicted in the enclosure and it is evident that its back is straight, with no bending), which was called “karoud” (7).
Neuroscience and its new brain imaging tools are great achievements of modern science. But they are vulnerable to being oversold by the media, some overzealous scientists, and neuroentrepreneurs.
You’ve seen the headlines: This is your brain on love. Or God. Or envy. Or happiness. And they’re reliably accompanied by articles boasting pictures of color-drenched brains—scans capturing Buddhist monks meditating, addicts craving cocaine, and college sophomores choosing Coke over Pepsi. The media—and even some neuroscientists, it seems—love to invoke the neural foundations of human behavior to explain everything from the Bernie Madoff financial fiasco to our slavish devotion to our iPhones, the sexual indiscretions of politicians, conservatives’ dismissal of global warming, and even an obsession with self-tanning.
Brains are big on campus, too. Take a map of any major university, and you can trace the march of neuroscience from research labs and medical centers into schools of law and business and departments of economics and philosophy. In recent years, neuroscience has merged with a host of other disciplines, spawning such new areas of study as neurolaw, neuroeconomics, neurophilosophy, neuromarketing, and neurofinance. Add to this the birth of neuroaesthetics, neurohistory, neuroliterature, neuromusicology, neuropolitics, and neurotheology. The brain has even wandered into such unlikely redoubts as English departments, where professors debate whether scanning subjects’ brains as they read passages from Jane Austen novels represents (a) a fertile inquiry into the power of literature or (b) a desperate attempt to inject novelty into a field that has exhausted its romance with psychoanalysis and postmodernism.
You’ve seen the headlines: This is your brain on love. Or God. Or envy. Or happiness. And they’re reliably accompanied by articles boasting pictures of color-drenched brains—scans capturing Buddhist monks meditating, addicts craving cocaine, and college sophomores choosing Coke over Pepsi. The media—and even some neuroscientists, it seems—love to invoke the neural foundations of human behavior to explain everything from the Bernie Madoff financial fiasco to our slavish devotion to our iPhones, the sexual indiscretions of politicians, conservatives’ dismissal of global warming, and even an obsession with self-tanning.
Brains are big on campus, too. Take a map of any major university, and you can trace the march of neuroscience from research labs and medical centers into schools of law and business and departments of economics and philosophy. In recent years, neuroscience has merged with a host of other disciplines, spawning such new areas of study as neurolaw, neuroeconomics, neurophilosophy, neuromarketing, and neurofinance. Add to this the birth of neuroaesthetics, neurohistory, neuroliterature, neuromusicology, neuropolitics, and neurotheology. The brain has even wandered into such unlikely redoubts as English departments, where professors debate whether scanning subjects’ brains as they read passages from Jane Austen novels represents (a) a fertile inquiry into the power of literature or (b) a desperate attempt to inject novelty into a field that has exhausted its romance with psychoanalysis and postmodernism.
Нейробиология с её новейшими инструментами визуализации мозга является великим достижением современной науки. Однако она очень уязвима, поскольку её ценностью постоянно спекулируют СМИ, некоторые слишком рьяные ученые и дельцы от науки.
Все вы видели заголовки: «Это ваш мозг в период влюбленности». Или когда вы охвачены религиозными чувствами. Или в моменты зависти. Или счастья. Заголовки сопровождаются правдоподобными статьями, красочными изображениями мозга — вы можете узнать, как выглядит мозг буддистского монаха при медитации, кокаинового наркомана при ломке или увидеть мозг второкурсника колледжа, выбирающего, что купить: Колу или Пепси. СМИ — а иногда, по-видимому, и некоторые ученые — часто ссылаются на принципы работы мозга, формирующие человеческое поведение, для объяснения чего угодно — от финансового краха Бернарда Мейдоффа до нашей рабской привязанности к iPhone, сексуальной распущенности политиков, отрицания консерваторами глобального потепления и даже одержимости автозагаром.
В университетских кампусах наука о мозге также начала играть большую роль. Взгляните на карту любого престижного университета, и вы сможете проследить путь нейронауки от исследовательских лабораторий в юридические и бизнес-школы, факультеты экономики и философии. В последнее время наука о мозге проникла во многие дисциплины, породив новые области знаний, такие как нейроправо, нейроэкономика, нейрофилософия, неромаркетинг и нейрофинансы. Добавьте к этому появление нейроэстетики, нейроистории, нейролитературы, нейромузыковедения, нейрополитики и нейротеологии. Мозгу удалось проникнуть даже в такие невероятные цитадели, как факультеты английского языка, где профессора спорят, указывают ли результаты сканирования мозга исследуемых во время чтения романов Джейн Остен людей на: (а) растущий интерес к силе литературы или (б) на отчаянную попытку привнести новизну в область, которая растеряла свой романтизм в эпохи психоанализа и постмодернизма.
Все вы видели заголовки: «Это ваш мозг в период влюбленности». Или когда вы охвачены религиозными чувствами. Или в моменты зависти. Или счастья. Заголовки сопровождаются правдоподобными статьями, красочными изображениями мозга — вы можете узнать, как выглядит мозг буддистского монаха при медитации, кокаинового наркомана при ломке или увидеть мозг второкурсника колледжа, выбирающего, что купить: Колу или Пепси. СМИ — а иногда, по-видимому, и некоторые ученые — часто ссылаются на принципы работы мозга, формирующие человеческое поведение, для объяснения чего угодно — от финансового краха Бернарда Мейдоффа до нашей рабской привязанности к iPhone, сексуальной распущенности политиков, отрицания консерваторами глобального потепления и даже одержимости автозагаром.
В университетских кампусах наука о мозге также начала играть большую роль. Взгляните на карту любого престижного университета, и вы сможете проследить путь нейронауки от исследовательских лабораторий в юридические и бизнес-школы, факультеты экономики и философии. В последнее время наука о мозге проникла во многие дисциплины, породив новые области знаний, такие как нейроправо, нейроэкономика, нейрофилософия, неромаркетинг и нейрофинансы. Добавьте к этому появление нейроэстетики, нейроистории, нейролитературы, нейромузыковедения, нейрополитики и нейротеологии. Мозгу удалось проникнуть даже в такие невероятные цитадели, как факультеты английского языка, где профессора спорят, указывают ли результаты сканирования мозга исследуемых во время чтения романов Джейн Остен людей на: (а) растущий интерес к силе литературы или (б) на отчаянную попытку привнести новизну в область, которая растеряла свой романтизм в эпохи психоанализа и постмодернизма.
ABSTRACT: We discuss the cognitive and the psychophysical determinants of choice in risky and riskless contexts. The psychophysics of value induce risk aversion in the domain of gains and risk seeking in the domain of losses. The psychophysics of chance induce overweighting of sure things and of improbable events, relative to events of moderate probability. Decision problems can be described or framed in multiple ways that give rise to different preferences, contrary to the invariance criterion of rational choice. The process of mental accounting, in which people organize the outcomes of transactions, explains some anomalies of consumer behavior. In particular, the acceptability of an option can depend on whether a negative outcome is evaluated as a cost or as an uncompensated loss. The relation between decision values and experience values is discussed.
Making decisions is like speaking prose—people do it all the time, knowingly or unknowingly. It is hardly surprising, then, that the topic of decision making is shared by many disciplines, from mathematics and statistics, through economics and political science, to sociology and psychology. The study of decisions addresses both normative and descriptive questions. The normative analysis is concerned with the nature of rationality and the logic of decision making. The descriptive analysis, in contrast, is concerned with people's beliefs and preferences as they are, not as they should be. The tension between normative and descriptive considerations characterizes much of the study of judgment and choice.
Analyses of decision making commonly distinguish risky and riskless choices. The paradigmatic example of decision under risk is the acceptability of a gamble that yields monetary outcomes with specified probabilities. A typical riskless decision concerns the acceptability of a transaction in which a good or a service is exchanged for money or labor. In the first part of this article we present an analysis of the cognitive and psychophysical factors that determine the value of risky prospects. In the second part we extend this analysis to transactions and trades.
Making decisions is like speaking prose—people do it all the time, knowingly or unknowingly. It is hardly surprising, then, that the topic of decision making is shared by many disciplines, from mathematics and statistics, through economics and political science, to sociology and psychology. The study of decisions addresses both normative and descriptive questions. The normative analysis is concerned with the nature of rationality and the logic of decision making. The descriptive analysis, in contrast, is concerned with people's beliefs and preferences as they are, not as they should be. The tension between normative and descriptive considerations characterizes much of the study of judgment and choice.
Analyses of decision making commonly distinguish risky and riskless choices. The paradigmatic example of decision under risk is the acceptability of a gamble that yields monetary outcomes with specified probabilities. A typical riskless decision concerns the acceptability of a transaction in which a good or a service is exchanged for money or labor. In the first part of this article we present an analysis of the cognitive and psychophysical factors that determine the value of risky prospects. In the second part we extend this analysis to transactions and trades.
АВТОРСКОЕ РЕЗЮМЕ: Мы говорим о когнитивной и психофизической детерминантах выбора в ситуациях наличия и отсутствия риска. Психофизика ценности способствует стремлению избежать риск в области выигрыша и рискованному поведению при проигрыше. Психофизика вероятности способствует чрезмерно высокой оценке гарантированных и маловероятных событий по отношению к событиям умеренной вероятности. Проблемы принятия решения могут быть описаны или смоделированы различными путями, что порождает различные предпочтения, противоречащие неизменяемым критериям рационального выбора. Процесс ментального учёта, при котором люди систематизируют результаты сделок, объясняет некоторые аномалии потребительского поведения. В частности, приемлемость варианта может зависеть от того, оценивается ли негативный исход как затрата или как невосполнимая потеря. Также обсуждается отношение между порогом принятия решения и порогом опыта.
Принятие решений похоже на изъяснение в прозе – люди делают это постоянно, сознательно или неосознанно. В связи с этим представляется естественным, что тема принятия решений исследуется многими дисциплинами, от математики и статистики, экономики и политологии до социологии и психологии. Изучение принятия решений происходит как с нормативной, так и с описательной точек зрения.
Нормативный анализ рассматривает природу рациональности и логику принятия решений. Описательный анализ, напротив, рассматривает убеждения и предпочтения людей как они есть, а не какими они должны быть. Разница между нормативным и описательным аспектами является предметом большей части исследований, посвящённых суждениям и выбору.
Анализ принятия решений обычно различает выбор в условиях риска и ситуациях с отсутствием риска. Типичный пример принятия решений в ситуации риска – азартные игры, подразумевающие получение денежного выигрыша с установленной степенью вероятности. Типичным примером ситуации отсутствия риска является сделка, при которой блага или услуги обмениваются на деньги либо труд. В первой части настоящей статьи мы представим анализ когнитивных и психофизических факторов, определяющих значение рискованных перспектив. Во второй части мы расширим анализ до торговых сделок и различных отраслей продаж.
Принятие решений похоже на изъяснение в прозе – люди делают это постоянно, сознательно или неосознанно. В связи с этим представляется естественным, что тема принятия решений исследуется многими дисциплинами, от математики и статистики, экономики и политологии до социологии и психологии. Изучение принятия решений происходит как с нормативной, так и с описательной точек зрения.
Нормативный анализ рассматривает природу рациональности и логику принятия решений. Описательный анализ, напротив, рассматривает убеждения и предпочтения людей как они есть, а не какими они должны быть. Разница между нормативным и описательным аспектами является предметом большей части исследований, посвящённых суждениям и выбору.
Анализ принятия решений обычно различает выбор в условиях риска и ситуациях с отсутствием риска. Типичный пример принятия решений в ситуации риска – азартные игры, подразумевающие получение денежного выигрыша с установленной степенью вероятности. Типичным примером ситуации отсутствия риска является сделка, при которой блага или услуги обмениваются на деньги либо труд. В первой части настоящей статьи мы представим анализ когнитивных и психофизических факторов, определяющих значение рискованных перспектив. Во второй части мы расширим анализ до торговых сделок и различных отраслей продаж.
In Proof of Heaven, Alexander writes that he spent seven days in "a coma caused by a rare case of E. colibacterial meningitis." There is no indication in the book that it was Laura Potter, and not bacterial meningitis, that induced his coma, or that the physicians in the ICU maintained his coma in the days that followed through the use of anesthetics. Alexander also writes that during his week in the ICU he was present "in body alone," that the bacterial assault had left him with an "all-but-destroyed brain." He notes that by conventional scientific understanding, "if you don't have a working brain, you can't be conscious," and a key point of his argument for the reality of the realms he claims to have visited is that his memories could not have been hallucinations, since he didn't possess a brain capable of creating even a hallucinatory conscious experience.
I ask Potter whether the manic, agitated state that Alexander exhibited whenever they weaned him off his anesthetics during his first days of coma would meet her definition of conscious.
"Yes," she says. "Conscious but delirious."
Potter hasn't read Proof of Heaven, although she did get an advance look at a few passages. About a year after his recovery, Alexander approached Potter at a track meet that both of their sons were competing in and told her that he'd started writing a book, and that he wanted her to take a look at some parts in which he described her thought processes in the emergency room. He wanted, he said, to "make sure that you're okay with what I've done." He later e-mailed the passages to her, and when she read them, she found that they were "sort of what a doctor would think, but not exactly what was going through my head." She told him so, and according to Potter he responded that it was a matter of "artistic license," and that aspects of his book were "dramatized, so it may not be exactly how it went, but it's supposed to be interesting for readers."
I ask Potter whether the manic, agitated state that Alexander exhibited whenever they weaned him off his anesthetics during his first days of coma would meet her definition of conscious.
"Yes," she says. "Conscious but delirious."
Potter hasn't read Proof of Heaven, although she did get an advance look at a few passages. About a year after his recovery, Alexander approached Potter at a track meet that both of their sons were competing in and told her that he'd started writing a book, and that he wanted her to take a look at some parts in which he described her thought processes in the emergency room. He wanted, he said, to "make sure that you're okay with what I've done." He later e-mailed the passages to her, and when she read them, she found that they were "sort of what a doctor would think, but not exactly what was going through my head." She told him so, and according to Potter he responded that it was a matter of "artistic license," and that aspects of his book were "dramatized, so it may not be exactly how it went, but it's supposed to be interesting for readers."
В “Доказательстве Рая” Александр пишет, что провёл семь дней в “коме, вызванной редким случаем заражения бактериальным менингитом”. В книге не упоминается, что его кома была вызвана доктором Лаурой Поттер, а не бактериальным менингитом, и что врачи из отделения интенсивной терапии поддерживали его кому в течение нескольких дней с помощью анестетиков. Александр также пишет, что в течение недели, проведённой в отделении интенсивной терапии, он присутствовал “только в теле”, что заражение “едва ли не разрушило его мозг”. Он упоминает, что в соответствии с общепринятым научным пониманием, “нет сознания, если нет работающего мозга”. Ключевым аргументом, доказывающим существование иных измерений, которые он якобы посетил, Александр считает существование его воспоминаний, которые не могут быть галлюцинациями, поскольку в отсутствии сознания его мозг не был способен породить даже галлюцинаторных видений.
Я спросил доктора Поттер, может ли возбуждённое состояние Александра в моменты его выхода из медикаментозной комы в первые дни считаться сознательным состоянием.
“Да, - ответила она, - сознательное, но в состоянии делирия”.
Поттер не читала “Доказательство Рая”, но просмотрела несколько отрывков. Спустя год после выздоровления Александра они с Поттер встретились на соревновании по лёгкой атлетике, в котором принимали участие их сыновья. Александр сообщил, что начал писать книгу и хотел бы, чтобы она взглянула на некоторые части, где он описывал ход её мыслей в операционной. Он сказал, что хотел бы “убедиться, что ты не против того, что я написал”. Позже он отправил ей отрывки по электронной почте, и после прочтения она решила, что это “похоже на то, что подумал бы доктор, но не совпадало в точности с тем, что думала я”. Она сообщила ему об этом и, по словам Поттер, он ответил, что это своего рода “художественный домысел”, и что некоторые явления в его книге “преувеличены, так что могут быть описаны не совсем правдоподобно, но наверняка будут интересны читателям.”
Я спросил доктора Поттер, может ли возбуждённое состояние Александра в моменты его выхода из медикаментозной комы в первые дни считаться сознательным состоянием.
“Да, - ответила она, - сознательное, но в состоянии делирия”.
Поттер не читала “Доказательство Рая”, но просмотрела несколько отрывков. Спустя год после выздоровления Александра они с Поттер встретились на соревновании по лёгкой атлетике, в котором принимали участие их сыновья. Александр сообщил, что начал писать книгу и хотел бы, чтобы она взглянула на некоторые части, где он описывал ход её мыслей в операционной. Он сказал, что хотел бы “убедиться, что ты не против того, что я написал”. Позже он отправил ей отрывки по электронной почте, и после прочтения она решила, что это “похоже на то, что подумал бы доктор, но не совпадало в точности с тем, что думала я”. Она сообщила ему об этом и, по словам Поттер, он ответил, что это своего рода “художественный домысел”, и что некоторые явления в его книге “преувеличены, так что могут быть описаны не совсем правдоподобно, но наверняка будут интересны читателям.”
Тарифы
Письменный перевод:
Английский
250-500
РУБ
/ 1800 знаков
